Monsieur.
Le courrier, qui n'est point encore parti, me laisse assez: de temps pour adresser encore quelques lignes à Votre Excellence, pourvu toutefois que cela ne vous donne point de l'ennui.
Un des points importants dans la constitution d'un pays est (je n'ai pas besoin d'en donner des preuves, Votre Excellence le sait mieux que moi) l'éducation, soit publique, soit privée. Je ne parlerai pas de l'éducation de tout le gouvernement, je n'en suis pas assez au fait, ni de l'éducation de l'homme de la campagne (celle-ci est assez connue); mais de l'éducation que reçoit la jeunesse de Tobolsk. Les moyens sont assez multipliés et avec quelques corrections que des chefs intelligents auraient pu facilement apporter, ces moyens auraient été plus que suffisants. Il y a ici une école publique, et à mon grand étonnement j'y ai trouvé des maîtres assez bien instruits pour l'endroit; surtout un jeune homme qui aurait pu faire beaucoup de progrès, s'il y avait quelqu'un pour le conduire et s'il avait des moyens pour nourrir son esprit par la lecture. L'un et l'autre ne lui manqueraient pas, mais lui manquent absolument par des circonstances particulières. Il y a ici un séminaire, où l'on enseigne ce que l'on enseigne ordinairement dans ces écoles. Je ne sais si les écoliers entendent le latin, mais je le sais fort bien qu'ils chantent des cantiques latins. Ce sont les sujets dont on fait ici des prêtres et des diacres. Il y a par dessus une école de garnison; on y enseigne comme autre part à lire, à écrire et l'arithmétique. Ces écoliers deviennent soldats et parviennent ordinairement à être anciens sergents de compagnies, service qui demande la science des chiffres et le savoir de lire et écrire. En outre quelques personnes infortunées exercent chez des particuliers le métier de gouverneur d'enfants.
Les écoles publiques sont sur le pied général, comme Votre Excellence le sait, et sont gérées suivant les principes communs; ce qui leur manque ici, c'est un bon ordonnateur. Mais il s'en faut de beaucoup, que le marchand d'ici soit persuadé de leur utilité. Il s'en trouve encore bon nombre qui croient que c'est contrevenir aux préceptes de la religion, si leurs enfants apprennaient à lire autrement que dans un часовник. Ces écoles ne sont donc pas assez garnies pour une population de 10 à 12 milles hommes. Les écoles de garnison ne livrent tout au plus que des цыфиркин et les séminaires souvent des кутейкин. Si ces trois écoles étaient combinées, et si pour faire des prêtres on prenait indifféremment parmi toutes les classes de citoyens (et pourquoi un fils de soldat ne serait-il pas prêtre, si le fils de prêtre devient soldat?) nous aurions souvent des prêtres comme il faut. Mais les classifications ressemblent souvent à des monopoles dans leurs effets. Les castes des Indous présentent chez un même peuple l'ignorance la plus abjecte et de la philosophie spéculative.
Les gens qui prétendent à la connaissance du cœur de l'homme, ces gens qu'on peut appeler des voyageurs dans le pays des merveilles, nous disent que plus un homme a, plus il veut avoir. Un avare, assis sur une montagne de sacs remplis de ducats, désire de voir une autre devant ses yeux, quand même ce ne serait que pour jouir du vis-à-vis; un ambitieux, un Alexandre, ne s'arrête qu'au nec plus ultra. On prétend même que cela ne peut pas être autrement, car il est de l'essence de l'homme de désirer, et un homme sans désirs ne serait guère plus qu'un automate, disait, si je ne me trompe, Helvétius de mémoire maudite. Homme je suis, et je crois que je donne tête baissée dans la règle commune. Plus Votre Excellence m'envoie de livres, plus je deviens impudent pour vous en demander, et au risque de passer pour tel, je vous en demanderais un à présent. C'est la Vie de Basedow, qui vient de paraître à Hambourg en allemand. Si la vie d'un particulier obscure, d'un homme sans renom peut, étant bien écrite, trouver des lecteurs, si Grosley sait se rendre intéressant en parlant d'un père au sept p. et d'autres balivernes, avec combien plus de raison la vie d'un homme, dont la vie ou les ouvrages ont eu une influence sur son siècle, ne doit-elle pas nous intéresser? Si l'Europe doit à Rousseau la révolution qui s'est opérée dans son éducation générale: c'est certainement à Basedow que l'on doit ces méthodes faciles et simplifiées pour enseigner même aux enfants, ce dont encore au commencement de ce siècle on n'osait approcher qu'à vingt ans. Ce n'est pas que j'approuve indifféremment toutes les nouvelles inventions faites pour rendre aux enfants les études plus faciles. Le temps fera voir l'excellence ou l'absurdité de la méthode de Basedow; mais à mes yeux tout homme qui agit sur l'esprit général mérite d'être connu. Dans les temps fabuleux on en aurait fait un dieu; lès Grecs lui auraient bâti un temple. De notre temps (abstraction faite des folies françaises), s'il prétend à l'immortalité, c'est qu'on lui fera la grâce de faire son buste qu'on placera dans un boudoir ou cabinet de curiosité. Mais je sens déjà que j'ai passé les bornes prescrites pour une lettre, et que je puis dévenir ennuyeux, moi qui ne devrais parler que de vos bontés et de ma reconnaissance; et encore cela peut-il devenir fastidieux pour une âme bien placée? Mais telle que puisse être l'expression qui naîtra au bout de ma plume, croyez, ah croyez, que mon cœur sent et est propre pour sentir tout ce qui est fait pour toucher l'âme. Si je puis me glorifier encore des quelques moments heureux, c'est à vous que je le dois. Je presse mes enfants contre mon sein... Ah, vous le sentez: c'est votre ouvrage. Ma sœur et mes enfants présentent leurs respects à Votre Excellence.
P.S. Les deux feuilles précédentes avaient été prêtes pour le jour de poste, qui était le 26 XI-bre. Mais mr. le gouverneur-général, n'écrivant pas ce jour à Votre Excel., ne l'a point acceptée, disant qu'il partirait bientôt un courrier pour Pétersbourg de sa part. Aujourd'hui le 4 Décembre, jour de poste, il ne l'a point acceptée par la même raison. Afin que ma lettre ne vieillisse pas dans mon portefeuille, je profite du départ du vice-gouverneur d'ici pour la faire parvenir à Votre Excellence. Je suis fâché qu'il s'en aille d'ici pour ne plus revenir, je pense; c'est un homme que j'ai connu encore à Pétersbourg et c'était le seul qui fut de ma connaissance dans ce gouvernement; le second s'était mr. Dithmar qui est mort avant mon arrivée. On m'a signifié que je ne pourrais point rester longtemps dans cette ville, et comme ma lettre partira le 6, je crois que nous nous mettrons en route le 7 ou 8 du courant. Si le courrier ne part pas un de ces jours, ce sera probablement la dernière lettre que j'aurai l'honneur d'écrire à Votre Excellence d'ici.
Dans quelque endroit que je vivrai, j'espère dans les bontés de Votre Excellence; mais si jamais j'ai eu besoin de votre recommandation et protection, c'est certainement à présent; car, vivant dans un endroit isolé, à quoi ne risque-t-on pas d'être exposé?
On avait bien de dire que les gens d'ici ou quelques gens étaient ce qu'il y a de plus mauvais, et c'est qui me fait hâter mon départ.
On m'a assuré que quelqu'un veut dénoncer au Sénat que je suis traité ici mieux que je ne le devrais. Si on voyait ce que mon cœur souffre quelquefois, mon ennemi même n'aurait pas envié mon état. Je me remets en tout à la Providence et... en vos bontés.
Милостивый государь.
Нарочный пока еще не уехал, и у меня остается достаточно времени, чтобы написать еще несколько строк вашему сиятельству, лишь бы только это не нагнало на вас скуку.
Одной из важных основ в устройстве страны (мне не нужно прибегать к доказательствам, вашему сиятельству это известно лучше, чем мне) является воспитание, как государственное, так и частное. Я не стану говорить о просвещении во всей губернии (я не имею достаточных сведений об этом), ни о просвещении сельских жителей (оно достаточно известно), но о воспитании тобольского <ошибочно вместо «иркутского»> юношества. Средства к тому довольно разнообразны, а с некоторыми исправлениями, которые легко могли бы применить разумные начальники, эти средства оказались бы более чем достаточными. Тут имеется училище и, к моему великому удивлению, я встретил в нем учителей, довольно хорошо образованных для такого города; в особенности одного молодого человека, который мог бы во многом преуспеть, если бы у него был какой-нибудь руководитель и если бы у него были средства питать свой ум чтением. Нашлось бы и то и другое, но сейчас, в силу особых обстоятельств, он этого совершенно лишен. Тут есть духовная семинария, где обучают тому, чему обыкновенно учат в таких школах. Я не знаю, понимают ли ученики по-латыни, но хорошо знаю, что они распевают латинские песнопения. Из них выходят священники и диаконы. Кроме того, есть еще и гарнизонная школа; там, как повсюду, обучают чтению, письму и арифметике. Школьники становятся солдатами и обычно дослуживаются до ротного старшины – служба, требующая знания счета и умения читать и писать. Кроме того, несколько обездоленных служат гувернерами у частных лиц.
Училища здесь такие же, как и всюду, что ваше сиятельство сами знаете, и управляются по общим правилам; больше всего им не хватает здесь хорошего распорядителя. Но многого еще недостает, чтобы здешние купцы убедились в пользе школы. Во множестве встречаются среди них и такие, кто считает противным правилам веры, если дети их научатся читать не только один часовник. Поэтому, при населении от 10 до 12 тысяч человек, эти училища недостаточно посещаемы. Гарнизонные школы выпускают в лучшем случае цыфиркиных, а семинарии – часто кутейкиных.
Если бы эти три школы соединить в одну и если бы в священники могли одинаково итти граждане всех сословий (почему же солдатский сын не может быть священником, если сын священника может быть солдатом?), у нас часто были бы порядочные священники. Эти разделения часто походят по своему действию на монополии. Индусские касты являют в одном и том же народе зрелище и самого подлого невежества и умозрительной философии.
Люди, притязающие на знание человеческого сердца, те люди, коих можно назвать путешественниками в стране чудес, говорят нам, что чем больше человек имеет, тем большего он хочет. Скряга, восседающий на горе мешков, наполненных червонцами, жаждет видеть перед собою еще другую гору, хотя бы только для того, чтобы наслаждаться одним ее соседством, а честолюбец, какой-нибудь Александр Македонский, остановится только дойдя до nec plus ultra. Утверждают даже, что иначе и быть не может, ибо желание – человеческая сущность, а человек без желаний был бы почти что автоматом, говаривал (если я не ошибаюсь) недоброй памяти Гельвеций. Я человек – и, думается мне, что и я покорно следую общему правилу. Чем больше книг вы, ваше сиятельство, мне присылаете, тем бесстыднее я становлюсь в своих просьбах и хотя бы меня сочли бесстыдным, я снова хочу просить вас об одной книге. Это жизнь Базедова, только что выпущенная в Гамбурге на немецком языке. Если незаметная жизнь частного лица, человека неизвестного, искусно написанная, может найти читателей, если Гроле умеет быть занимательным, рассказывая о некоем отце (с семью смертными грехами) и о других пустяках, то разве жизнеописание человека, жизнь и труды которого оказали влияние на его век, не должно быть для нас занимательным. Если Европа обязана Руссо переворотом в общих началах воспитания, то, конечно, следует быть обязанным Базедову за его легкие и упрощенные правила обучения даже детей тем предметам, к которым еще в начале века не осмеливались приступить раньше двадцатилетнего возраста. Это не значит, что я с одинаковым одобрением отношусь ко всем новшествам, вводимым с целью облегчить обучение детей. Время покажет либо превосходство, либо несостоятельность правил Базедова; но в моих глазах каждый человек, влияющий на состояние умов, заслуживает известности. В баснословные времена из него бы сделали бога; в Греции ему воздвигли бы храм. А в наше время (не упоминая о французских безумствах), если человек и заслужил бессмертие, так ему сделают милость и слепят его бюст, который поместят в будуаре или в кабинете редкостей. Но я уже чувствую, что переступил границы, положенные для письма, и что я могу наскучить вам, это я-то, кто не должен бы говорить ни о чем другом, как о ваших милостях и о моей признательности; да и это может быть в тягость возвышенной душе. Но каким бы ни было выражение, которое родится под моим пером, верьте, ах, верьте мне, что мое сердце чувствует и способно чувствовать всё, приводящее душу в умиление. Если я и могу еще похвалиться несколькими счастливыми минутами, ими я обязан вам. Прижимаю к сердцу моих детей. Ах, вы же понимаете: это дело ваших рук. Сестра моя и дети свидетельствуют свое почтение вашему сиятельству.
P.S. Два предыдущих листка были готовы к почтовому дню, который приходился на 26 ноября. Но господин генерал-губернатор не писал вашему сиятельству в этот день и моего письма не принял, говоря, что сам скоро отправит в Петербург нарочного. Сегодня, 4 декабря, в почтовый день, он опять не принял его по той же причине. Для того, чтобы письмо не устарело в моих бумагах, я пользуюсь отъездом отсюда вице-губернатора, чтобы доставить его вашему сиятельству. Мне очень жаль, что он уезжает отсюда с намерением больше не возвращаться, как мне думается. Этого человека я знавал еще в Петербурге, и он был единственным моим знакомым в этой губернии; другим был господин Дитмар, умерший до моего приезда. Мне объявили, что я не могу долго оставаться в этом городе, и, поскольку мое письмо отправится 6-го, я полагаю, что 7-го или 8-го текущего месяца мы тронемся в путь. Если нарочный не выедет на днях, это будет, вероятно, последнее письмо, которое я имею честь писать вашему сиятельству отсюда.
Где бы я ни жил, я надеюсь на милости вашего сиятельства, но если когда-либо я имел надобность в ваших советах и покровительстве, то это, конечно, в настоящее время; ибо, в таких отдаленных местах чему только не может подвергнуться человек?
Правду говорили, будто здешние люди, во всяком случае некоторые из них, самый что ни на есть дурной народ, и это заставляет меня торопиться с отъездом.
Меня уверили, что кто-то хочет донести Сенату, будто ко мне здесь относятся лучше, нежели я того заслуживаю. Если бы можно было видеть, как иногда страдает мое сердце, даже враг мой не счел бы завидным мое положение. Я полагаюсь во всем на провидение и ... на ваши милости.
