Примечание. Оглавление составлено разработчиками сайта для удобства навигации (в авторском тексте отсутствует).
Со своего основания Екатеринбург был не таким, как все: завод среди городов и город среди заводов. Его жители другим его и не знали. И вот он стал таким как все, похожим на любой провинциальный русский город. И то, что в других городах воспринималось как само собой разумевшееся, здесь было новым и непривычным, и этому приходилось учиться. Город вступил в пору совершеннолетия.
Весь 1781 год происходили изменения.
В январе Сенат объявил об учреждении Пермского наместничества в составе Пермской и Екатеринбургской областей. Незадолго до этого на пустынном камском берегу началось грандиозное строительство губернского города Перми. (Тогда говорили в мужском роде: «Перм», «из Перма»). Выбору места способствовал удачно расположенный вблизи судоходной Камы старый Ягошихинский завод. Теперь оставшиеся от него пильная мельница и поселок, разбросанный по холмам и оврагам, вплотную примыкали к строившимся улицам и проспектам.
Пермским и Тобольским императорским наместником назначался генерал-поручик Евгений Петрович Кашкин, пермским губернатором – генерал-майор Иван Варфоломеевич Ламб. На плечи последнего и были возложены обязанности по гражданскому переустройству Екатеринбурга. В сентябре он отправился в Пермь, передав полномочия «Главного в городе начальника» тогдашнему временному управителю Екатеринбургской монетной экспедиции полковнику Ивану Толстому. В октябре Пермское наместническое правление издало указ о ликвидации в Екатеринбурге Канцелярии Главного правления заводов. Отныне горные заводы Наместничества должны были подчиняться Казенной палате в составе Наместнического правления. Для непосредственного руководства заводами учреждалась Экспедиция горных дел при Пермской казенной палате, а во главе ее стоял никому здесь не известный гражданский чиновник. Екатеринбургский завод и три екатеринбургские отраслевые экспедиции (Экспедиция мраморной ломки и изыскания цветных камней, Горная экспедиция золотых производств и Монетная экспедиция) подчинялись отныне новому органу.
16 ноября 1781 г. Екатеринбург торжественно, с поднятием государственного флага и при массовом стечении обывателей, провозглашен был областным городом. После молебна двадцатью одним выстрелом салютовали пушки. В этот день в здании бывшей Канцелярии Главного правления заводов начала действовать Екатеринбургская верхняя расправа – формально областной крестьянский суд, фактически высший судебный орган области. С крыльца Расправы при сводном почетном карауле из двух Екатеринбургских рот (теперь они назывались горными ротами) указ зачитал специально прибывший Иван Ламб.
Признаем более чем разумный и достаточно демократичный характер нового органа. Может быть, и как одно из высших административных достижений екатерининской эпохи.
Верхняя расправа состояла из двух департаментов – в каждом по председателю из гражданских чиновников старших классов и по четыре выборных заседателя от крестьянства восьми округ Екатеринбургской области. Первым заседателем от Екатеринбургской округи был выбран крестьянин Шарташской деревни Петр Шапошников. По тогда же установленному негласному правилу, от одной или двух округ области, обыкновенно южных, избирался кто-нибудь из башкирских или мещеряцких старшин. Так, первым заседателем от Челябинской округи стал старшинский помощник Мякотинской волости Идзжимас (или Атимес) Унданов. Крестьянские дела непосредственно Екатеринбургской округи разбирались в Екатеринбургской нижней расправе во главе с расправным судьей, заседавшей с того же дня в том же здании. Здесь же разместился Екатеринбургский нижний земский суд во главе с капитан-исправником (позже стал зваться земским исправником). Суд рассматривал незначительные дела всех живущих в городе представителей негородских сословий, но основной его функцией был наряд приписных крестьян в заводские работы (прежде этим занималась Контора судных и земских дел). К системе Наместнического правления относились также областное и уездное казначейства.
Дела городского населения (купцы, посадские, мещане, цеховые) вел отныне Екатеринбургский городовой магистрат со словесным и сиротским судами. Как и прежняя ратуша, он располагался на Уктусской улице, позади «Канцелярского здания», напротив западных ворот гостиного двора. В магистрате обязаны были заседать два бургомистра и четыре ратмана, но обыкновенно собирались всего человека четыре, остальные разъезжали по собственным торговым делам.
А самыми главными в городе были отныне обер-комендант и городничий.
Городничий по должности возглавлял полицию. Повсеместно тогда городские полицейские органы назывались управами благочиния; в Екатеринбурге же полицейская структура официально звалась городничими делами, что подчеркивало сохранявшийся особый статус города. Хотя от прежней, закрытой ныне, заводской полиции толку было больше. Должность обер-комендантов и комендантов для городов, имевших военные гарнизоны, вводилась еще в 1718 г. Их назначали губернаторы, утверждал Сенат, и подчинялись они губернаторам. Это были первые лица городов; здешний обер-комендант звался Главным города начальником, или по старой памяти Главным командиром, и занимал Главный командирский дом. И формально превосходил рангом коменданта губернской Перми. До января 1783 г. должность оставалась вакантной, и обер-комендантские обязанности временно исполнял председатель 1-го департамента Верхней расправы подполковник Ефим Иванович Тарбеев.
…Они тогда все были ветераны Семилетней войны. Они говорили о себе: «В походах был во все Семилетнее время».
Этот Тарбеев происходил из дворян Уфимского уезда и, кажется, имел в жилах башкирскую кровь. Службу начинал драгуном, бился под Грос-Егерсдорфом и Цорндорфом, штурмовал Мемель и плавал в галерной эскадре от Ревеля. Сына записал в Семеновский гвардейский полк. Под стать ему был первый здешний городничий – секунд-майор Федор Яковлевич Гринберг. Природный лифляндский немец, происходил из купцов, службу начинал солдатом и к 39 годам, пока не оказался в Екатеринбурге, успел повоевать и в Пруссии, и в Турции, брал Хотин, но так и не успел жениться. Наконец, прибывший на свою должность обер-комендант имел звание генерал-майора и семью, собственных деревень не имел, был тремя годами старше Тарбеева и десятью годами старше Гринберга и воякой не хуже их обоих. Родился в семье армейского офицера, на свою первую войну пошел сорок лет назад – против Швеции, не избежал «Семилетнего времени» и после нескольких ранений определен был во вспомогательную команду. Эта команда устанавливала артиллерию по украинским крепостям накануне Турецкой кампании, и накануне же кампании неожиданно пришлось оборонять те крепости от крымских татар. Боевого обер-коменданта звали Родион Артемьевич Судовщиков. И что такое есть гражданская служба в заводском краю, пришлось уяснять ему всего спустя год после назначения.
«Мая 2 дня пополудни в час, в самую обеднюю пору, некакой человек – по виду из мастеровых заводских – пришел к дому генерал-майора и обер-коменданта и с собою привел толпу таковых же работников, человек до 50 и больше. А сам вошед в прихожую комнату и на спрос генерал-майора, зачем он с таким скопищем осмелился прийти к дому Главного города начальника, сказал, что о просьбе хлеба».
2 мая 1784 г. толчейщики и промывальщики Уктусского золотопромывального завода, ведомые работником Кириллом Кривых, организованно прекратили толочь и промывать золотую руду и пошли жаловаться на нехватку провиантского жалованья последовательно к заводскому управителю, к начальнику Горной экспедиции золотых производств и к Главному начальнику Судовщикову. Генерал приказал караульному солдату отвести Кривых через дорогу на гауптвахту с тем только, чтоб спокойно во всем разобраться. И наблюдал из окна, как толпа с криками и свистом окружила солдата, и двое или трое силой отбили вожака. Строго говоря, то было первое в Екатеринбурге выступление против власти. Крупного столкновения, однако, не случилось, и о деле не стали никуда сообщать, и больше всех досталось управителю Экспедиции золотых производств обер-берг-мейстеру Иоганну Рудольфу Мааке.
В то время власти опасались не организованного возмущения, а организованных шаек мастеровых и работных людей и массовой преступности. Тогда сдвинулось что-то в головах всех казенных людей. Тогда купеческие деньги принесли городу некоторый достаток, и каждый стал сам за себя. Тогда в год открывалось по одной серьезной воровской шайке.
В 1783 г. раскрыли первую – четверо мастеровых монетного двора наворовали ночами денег и добра почти на семьсот рублей (уктусские промывальщики обижались, что не получают положенных ежемесячно на себя с женами по пуду ржаной муки, на взрослых детей – по 20 фунтов, на малых деток по 10 фунтов, а пуд стоил 37 копеек). Эти же четверо говорили домашним о ночной шихте (смене) на фабриках, а меж собой называли это «робить в ночной кузнице». По древним правилам, один залезал через окно в квартиру, другой принимал пожитки на улице, двое караулили по обоим концам улицы. Причем тот, что залезал, действовал так тихо, что ни разу никого не разбудил, иногда перешагивая через спавших, а иногда вытаскивая добро из-под самых топчанов.
В следующем году доставили к городничему промывальщика с конторским служкой Пышминского золотопромывального завода, сторговавших намытые шлихи заезжему в Екатеринбург демидовскому приказчику. И с ними же оказался замешан штейгер Густав Бахман. А прежде с наворованным казенным золотом никого еще, кажется, не хватали. И в том же году попались четверо рудокопщиков Березовского завода, таскавших по ночам из екатеринбургских амбаров муку и разную мелочь в лесной балаган, а оттуда обратно в город на перепродажу через молодых подруг.
В 86-м прогремело дело беглых мастеровых монетного двора Тимофея Пономарева и Верх-Исетского завода Лукьяна Берсенева. Эти сложили в ближних лесах несколько балаганов, куда свозили воровские пожитки и провиант, а в городе устроили тайные пристанища в подпольях пустующих домов заводчика Турчанинова и умершего заводского управителя Гаврилы Ярцева. Имели небольшой табун угнанных лошадей и среди прочих обворовали проезжих иноземных офицеров. Когда полезли в дом уктусского священника Григория Максимова, Берсенев случайно подстрелил сам себя из офицерского пистолета, а Пономарев неделю спустя отстреливался от солдат у лесного балагана.
Во всех этих историях обращали на себя внимание изощренность и дерзость преступников, неуемная жадность их – воровали больше, чем могли потратить, и молодость – всем было от 15 до 30.
В начале же 80-х некто повадился в кладовую Богоявленской церкви – дважды у свечного шкафа оказывался спилен навесной замок, а стоявший внутри денежный ящик пуст. А в феврале 84-го священники Петр Флоровский и Сидор Коченгин с собравшимся на литургию народом, потолкавшись в запертую изнутри дверь и заглянувши в окно трапезной, увидали на залитом кровищей полу зарезанного по горлу церковного сторожа. После классически проведенного следствия полиция вычислила убийцу – 28-летнего мастерового монетного двора. Оказалось, он приходил на церковную службу и до окончания ее незаметно подымался на лестницу колокольни, выжидая пока все уйдут. Но в последний раз его самого поджидал укрывшийся в трапезной сторож с ножом, не побоявшийся осквернить церковь пролитой воровскою кровью и жестоко за то поплатившийся.
В городе тогда сложилась небольшая колония польских конфедератов, сосланных в Сибирь после первого раздела Польши (1772 г.) и здесь принявших православие. Эти провели несколько хитроумных мошеннических операций. Самым известным был случай, как состоявший в услужении у магистратского бургомистра Ивана Дубровина Мартин Костецкий – Мартын Серебряник – через знакомую продавал и давал в заклад под видом серебра слитки меди в сплаве с оловом и бурой, а однажды променял на горсть нерчинских изумрудов и аметистов Мурзинской слободы. (Бог знает, что они называли «нерчинскими изумрудами»). Причем покупатели слитков обычно его же и призывали для освидетельствования. И лишь один недоверчивый крестьянин показал слитки шарташскому серебрянику Льву Кузнецову. Другой поляк Карп (Кароль?) Вишневский подговорил выйти за себя дворовую девку купца Петра Алемазова, а вместо приданого прихватить у хозяйки жемчугу, золотой и два серебряных перстня с аметистами, сердечко аметистовое, серебряный крестик, китайскую шубу и т.п. Двое екатеринбургских поляков увезли невесту со всем добром в Уткинский завод Демидовых и укрыли в питейном доме поляка Адама Дубровского. А по заводам они и не такое творили. Почему-то конец казенного строя жизни и ослабление всеобщего отягощения заводскими работами привел прежде всего к лавине корыстных преступлений и воровской романтике.
В то время серьезных преступников по наказании плетьми или кнутом, и иногда с вырезанием ноздрей, поголовно ссылали на каторгу в Азов, а казней после Крестьянской войны не было. Ежемесячно из Екатеринбурга ссылали по десять-двадцать человек, но в местной тюрьме их от того не убывало, и здесь постоянно содержались 180-200 и более арестантов. На день содержания на одного колодника от казны выделялось по копейке; менее полуфунта хлеба на день поступало от мирского подаяния, собираемого в церквах; в заводские каторжные работы никого теперь не употребляли, и только в теплое время года который-нибудь из купцов нанимал бедовавших арестантов к строительству и иным домовым работам.
Серьезной проблемой стали проржавевшие от времени «железа» – арестантские кандалы. Ручных было пар 20, ножных 8-фунтовых – пар 40, и сбить их не составляло особого труда. Большинство же арестантов, как и сто и двести лет назад, заколачивалось в деревянные колодки – «каковые они без всякого затруднения разорвать могут» – ибо в большинстве своем пришлый народ привычен был к побегам: «В умыслах их к утечке состоит немалая опасность». Старый тюремный острог позади Верхней расправы давно погнил и в наступившие времена оказался тесен и для города небезопасен: «Который ежечасно устращает своим падением, и едва только на подпорках содержится. Ворота ж оного ни в какую пору не затворяются».
Словом, почти регулярно на вечерних перекличках в трех тюрьмах острога (два сруба, один из них с надстроем) трое караульных не могли докричаться до кого-то из арестантов и находили под нарами или за печью сбитые колодки, а в тюремном частоколе выломанные тычины. Попытки групповых побегов предпринимались практически ежемесячно.
Екатеринбургский завод завален был заказами на ручные и ножные железа. В сентябре 1784 г. дошло до указа городничего Гринберга о ежедневном наряде в тюремный караул двадцати рослых мещан и дворовых людей «с орудием у кого какое есть». Двадцать человек приписных крестьян подлежали ежедневной присылке в город по вызову Екатеринбургского волостного крестьянского суда. Городские обыватели с рогатинами и бердышами наряжались и в конвойные команды к ссылаемым в Азов. В прежних же рогаточных или палочных караулах на ночных улицах дежурили теперь мастерские, работничьи и дворовые дети от 10 до 15 лет. Составлена была смета на починку тюремного острога, а из всех планов грядущего строительства в преображенном Екатеринбурге искренний интерес городского общества вызывал лишь проект каменного рабочего дома на горке, где доживал обветшалый Генеральский, или Загородный командирский дом. В 1786 г. по личному предписанию Кашкина под рабочий дом была обращена каменная лаборатория Экспедиции изыскания цветных камней. И именно на горке, ибо и сама Экспедиция, и резиденция ее командира по-прежнему размещались в Генеральском доме.
Вообще, манифест о рабочих домах и употреблении правонарушителей по незначительным делам в публичные казенные работы был издан все в том же переломном 1781 г. В Екатеринбурге манифест пришелся как нельзя кстати, когда началось уличное благоустройство.
За шестьдесят своих лет город то ли просел в гору, то ли нарос «культурный слой» по обывательским дворам. Улицы опустились ниже дворовой линии, грязь на них не высыхала весь теплый сезон, и городской воздух сделался тяжел и нездоров. Генерал Кашкин на рапорт Гринберга распорядился прорывать вдоль улиц и к реке с прудом каналы, а улицы набивать отрытой землею, заводским шлаком, хрящом и фашинником (крупным песком с галькой и вязанками хвороста). В работы употреблять колодников на деньги обывателей: «Ибо сей порядок делается для их пользы, и исправление оного зависит от них». Присылать и провинившихся приписных, которым вместо платы давать три удара палкой по спине утром, три вечером, как и положено по манифесту о рабочих домах.
Среди множества тогдашних арестантских побегов был и такой, что колодник, навязав на тюремном дворе фашинника, залез в самую кучу, а ночью, незамеченный, перелез через частокол.
На собственные средства уличные участки перед своими домами обязывались благоустраивать все купцы и мещане; то же вводилось и на Шарташе. Высказался генерал и об особой ответственности сословных горожан за шедшую на запад от нового земляного вала Московскую дорогу: «Как оная состоит весьма грязная и логоватая, да и ездят по ней знатные персоны».
По купеческому раскладу 1784 г. основные средства на починку Московской дороги должны были внести «второгильдейцы» Иван Хлепятин и Андрей Карнаухов и третьей гильдии купец и рудопромышленник Алексей Семенов. Из них Иван Иванович скончался в декабре 1783 г., а его сын Яков, унаследовав от отца 12 тысяч и долги по питейному откупу и по Уковскому винокурному заводу в Ялуторовской округе, с недавних пор служил каптенармусом гвардейского Преображенского полка. Еще в 1781 г. Хлепятины продали свою загородную исетскую плотину с мельницами вологодскому купцу Ивану Скулябину. Теперь же сумму за Якова Ивановича внесли его поверенный Петр Зырянов с неотделенным сыном Василием (т.е. имели общий капитал); они же договаривались по хлепятинским долгам с хлепятинскими давними компанейщиками – с верхотурскими заводчиками Походяшиными. С 1782 г. Петр Данилович избирался городским головой, лишь однажды уступив должность Алексею Семенову. Но городской голова пока всего лишь председательствовал при всяких прочих выборах по городу.
На купеческие и мещанские деньги полагалось починить старый Бармин мост и возвести новый мост близ новых мясных лавок – позже он стал зваться Мясницким. В октябре 86-го на постройку его подрядился городовой староста Иван Карпович Коробков: сына его Петра обвиняли в умыкании девки и насильном венчании в уктусской церкви, и отцу приходилось изображать из себя радетеля за купечество. Мясной же крытый ряд с торговыми лавками и бойницами скота возвели по особому решению Наместнического правления в 1783-1784 гг. «на том же месте, где он от самого начала города существовал», т.е. на правом исетском берегу сразу за фабриками. Мясной ряд умещался между рекой и выстроенным в 1750-е гг. одноэтажным заводским госпиталем (несколько ниже по течению). Причем один из корпусов ряда нависал на сваях над проточной водою.
Между починкой Московской дороги и строительством мясного ряда можно усмотреть прямую связь. В 1783 г. сенатским указом утвержден был торговый и почтовый путь в Сибирь через Екатеринбург. И хотя без ограничений он открылся еще двадцать лет назад (после упразднения Сибирского приказа и Верхотурской таможни), только теперь на устройство и поддержание Большой трактовой дороги – Сибирского тракта – начали выделяться деньги от правительства. И оказавшись на благоустроенном перекрестке двух материков, оставалось найти незанятую нишу мировой торговли, ибо слишком многое оттягивали на себя Ирбитская ярмарка и Оренбург. Причем не требовалось ничего выдумывать. Этим занимались многие с середины века: казахские степи, продукты кочевого животноводства.
И теперь уже все как один екатеринбургские купцы и многие мещане обратились к мясу, салу и коровьему маслу. Кто мог предположить в прежние годы, что когда-нибудь от такой безделицы денег будет получаться не меньше, чем от заводских фабрик? Мясной торг Екатеринбурга начал дорастать до имперского значения.
За скотом гоняли до приграничных Троицкой и Петропавловской крепостей. Из крупного рогатого скота дешевле всего ценилась «русская порода», в два раза дороже стоили коровы и быки крупной «киргизской породы» весеннего подгона и в десять раз дороже – тот же «киргизский» скот, пригнанный осенью и откормленный за зиму овсом и «избойной» (конопляным жмыхом). Бараны и овцы «русской породы» стоили вдесятеро дешевле «русского» же крупного рогатого скота, а пригонять «киргизских» оказалось нерентабельно. Мясо распродавали на базаре приезжим заводчанам-скупщикам и заводским приказчикам, а сало-сырец топили в салотопенных своих заводах, а проще говоря, в чугунных котлах по жирно закопченным амбарам-шестистенкам. Провинциальный Екатеринбург был городом, где круглые сутки удушливо чадили салотопни, а жирная сажа за год-два залепляла стены и крыши ближних домов.
Перетопленные продукты сторговывали приезжим купцам на Ирбитской ярмарке: сало для отпуска в Архангельский и Петербургский порты, масло для Таганрога. «А иные ныне и сами отправляют водяною коммуникациею с Уткинской пристани в своих и наемных судах к портам и в прочие внутренние российские города – в Казань, Нижний Новгород и к Макарию». Обратно с Ирбитской и Макарьевской ярмарок везли разный европейский и китайский товар. Некоторые сверх того подкупали по частным заводам штыковую медь, полосовое и листовое железо, медную, железную и чугунную посуду и везли в те же приграничные крепости для мены с казахами на рогатый скот и лошадей. Из Бухары и Ташкента сюда доходили шелка, бумажные ткани и кое-что из мехов – каракуль и корсак (степная лисица). Азиатский скот гнали также и в заводы (а кто побойчее и в Россию), по пути меняя на меха местные – на белку, горностая, волка, медведя, лисицу и бобра. Меха и прочий дорогой товар шел далее в Ирбит и «к Макарию» (на Ирбитскую или Макарьевскую ярмарки) или прямо в Москву. Внутри же города лучше всего расходились шерстяные и бумажные ткани, чай да сахар, да виноградное вино, а из местного – мед, воск, вываренное при салотопнях из бараньего жира мыло, и маканные говяжьего жира свечи, и выделанные по купеческим кожевням кожи, кожаная обувь и конские сбруи. Из Сибири везли стерлядок и нельмину. Многие занимались хмелем – хмелевые амбары, набитые хмелевыми кипами, составили уже целый ряд за гостиным двором. Кое-кто все еще держался рудного промысла. Но все же главным было сало.
В 1780-е гг. самые важные салотопни чадили на Шарташе. В Шарташской деревне и в «Шарташской Посадской слободе» – промысловом поселении на западном озерном берегу – салотопенные заводы имели второй гильдии купцы Яков Васильевич Харитонов, Меркурий Степанович Резанов, братья Дмитрий, Иван и Кирило Казанцевы (отделившийся старший брат их Федот Родионович занимался соляными подрядами и рано умер), а также и третьей гильдии Петр Астраханцев. В самом Екатеринбурге при собственных домах салотопни устроили сыновья Ивана Дмитриевича Дубровина Иван, Петр и Илья (единственные второгильдейцы), братья Гаврило и Осип Грязновы (сыновья шарташского крестьянина Ивана Степановича Грязного), однофамильцы Егор и Матвей Егоровы и Иван Жарков. Крупной кожевней и кожевенной швальней владел Трофим Волегов, на весь город ложно обвиненный посадской вдовой в убийстве и более года отбивавшийся от навета. На 1784 г. за екатеринбургским купечеством числилось пять кожевен.
А купцы-фабриканты временно вымерли. Бездействовали купленные Скулябиным хлепятинские бумажная и шляпная фабрики при мельничной плотине. После смерти отца и деда почти забросили Невьянскую полотняную и канатную мануфактуру братья Дубровины. Последний практикующий фабрикант, владелец стекольной фабрики близ казенного Талицкого винокурного завода в Камышловской округе, богатейший из екатеринбургских раскольников Марко Сапожников скончался летом 1782 г. в возрасте 75 лет вскоре же после свадьбы младшей дочери. Старшая Татьяна была замужем за невьянским приказчиком Григорием Аврамовым, незаконнорожденная Агафья – за невьянским же торговым человеком. Фабрику и дом с усадьбой в Шарташской посадской слободе Марко Васильевич завещал младшей Наталье, а до ее совершеннолетия вверил недавнему московскому раскольнику Василию Харитонову. Точнее сказать, природному же невьянцу: отец Василия Еремей Харитонов сын Лапшин, разбогатевший приписной Невьянского завода, в 1765 г. вопреки воле Прокофия Демидова записался в московское купечество.
В мае Наталья Сапожникова вышла за сына управителя Экспедиции золотых промыслов унтер-шихтмейстера Андрея Мааке, и старый купец еще успел переписать при свидетелях владенную на зятя. Тот вырос и выучился в Екатеринбурге, уже совсем обрусел и звался Андрей Иванович Мака. Отец его, природный саксонский контрактер, служил на Урале и в Сибири с конца 1730-х гг. и принял российское подданство ради карьеры в золотодобыче, и до Андрея, вероятно, доходили смутные слухи о неудачной и скандальной первой женитьбе его. Теперь сыну просто за должность отца доставались черт те какое приданое и в придачу смирная жена-старообрядка.
В екатеринбургское купечество записались тогда же двое иноземцев – обрусевшие сыновья саксонских контрактеров Карп Андреевич Молле и Алексей (до православного крещения Христиан) Иванович Фелькнер. Последний помимо купеческих торгов вместе с сыном Ильей профессионально занимался добычей аметистов и аквамаринов в Мурзинской слободе. Уже в следующем веке потомки Карпа Андреевича составили мещанскую фамилию Моллиных, а Илья Фелькнер перебрался в Камышлов.
В январе 1786 г. Экспедиция золотых производств переехала в Березовский завод, а с марта стала именоваться не Екатеринбургской, а Березовской, и тем как бы потеряла несколько авторитета. Как бы подчеркивалось, что настоящее золото приносит та Экспедиция, которая по личному распоряжению Екатерины с января 1782 г. находилась в «точном и единственном ведении» наместника Кашкина. Название ее сохранялось неизменным – Экспедиция мраморной ломки и прииска цветных камней, а работы резко прибавилось.
Пятеро подмастерьев с несколькими десятками учеников гранили и шлифовали двухвершковые плитки мраморов и твердых поделочных камней – агатов, яшмы и порфира – для вдруг увлекшихся коллекциями екатерининских вельмож. Для столиц же и для Кашкина резали «субтельные» вещицы – «статуечки», подносы, столешницы и чайные приборы, для местных намеченных Кашкиным потреб – пуговицы красного аметиста на мундирные кафтаны и камзолы.
Велась под командой архитектурного помощника Михайлы Колмогорова многотрудная работа над заказом для строившегося в Питере каменного Зимнего дворца. Каждый месяц весь теплый сезон по 250 вольных наемщиков (за найм отвечал купец Алексей Коробков) добывали горнощитский серый и кособродский белый мраморы – в копях при крепостях Горный Щит и Косой Брод. И каждый месяц с осени до весны по 30 вольных же наемщиков обсекали начерно и ворочали глыбы пред тремя подмастерьями и десятью учениками – тесались украшения к оконным наличникам, к порталу, к дверям и на балюстраду.
Но главный заказ пал на плечи подмастерья Ивана Патрушева. Местный уроженец, мастерской сын, выученик Екатеринбургских школ, начавший службу еще во времена Ивана Сусорова и выпестованный первым здешним русским мастером Семеном Вагановым, Иван Козьмич взрастил в себе безукоризненный художественный вкус и незаурядное мастерство. То ли жизнь заставила, то ли нечто свыше, то ли начала наконец сказываться вся предшествующая история города, должная привести к рождению по-настоящему великих мастеров. Так или иначе, с Патрушева началась история уральских каменных ваз, так похожих на сами собой распустившиеся цветы – венец камнерезного искусства Урала.
Первые круглые и овальные чаши малых форм на пробу резали и гранили еще во времена генерала Данненберга. Но первый царский заказ поступил на имя Кашкина 2 сентября 1782 г. Заказ был на 14 сборных «греческих» ваз шести типов, и Кашкин по согласованию с Экспедицией назначил материал – «рудо-желтый» (оранжевый) и цветной агат из Шайтанского урочища, «союзный», или «альянсовый» камень (серый агат с белыми полосами) с речки Реж, серо-голубая яшма с южно-уральского озера Калкан и темно-красная, или кофейная, с зелеными прожилками, темный «томпас» и белый кварц, зеленый и белый мрамор, серый бутовый камень: «То такие совершенно были б достойны императорских чертогов». Экспедиция держала тогда в поле зрения 46 копей поделочного камня вблизи Екатеринбурга и 135 в местах подальше. И только одна из них – горнощитского серого мрамора – почти истощилась.
Вазы ваяли по присланным из столицы рисункам. В команде Патрушева начинали работать сорок четыре человека, до конца доработали семнадцать. Сам Иван Козьмич утвержден был в должности мастера и дважды выезжал на переговоры с Кашкиным – в Пермь и в Тобольск. А тот безжалостно торопил. И Экспедиция только успевала отбиваться – непосредственно в Екатеринбурге командовали капитаны Сергей Назаров и Петр Небияй: «Извольте увериться, что из таковых камней никаким иным способом скорее уже поспевать неможно». Сам Патрушев – великий знаток камня – доказывал: «Вазы делаются по рисункам разными фигурами из разных сортов камней, которые один против другого в телах немалые отмены имеет. Иногда и одного сорта камень представляет себя при деле неравного свойства, ибо иной идет на обсечку стальным инструментом свободно, а другой по видимым природным прослойкам принуждено разрезывать медными кругами. И посему сорт противу сорта больше время занимает, почему сравнить их дело никак и неможно». Попутно приходилось готовить для коллекции императрицы пирамиду из цветных камней и самородных металлов и еще некий «урн» из голубой яшмы с черными прожилками. Для увенчания пирамидки Патрушев особо запрашивал малахит с Гумешевского рудника и золотой самородок с Березовских промыслов.
Наконец, в ноябре 1784 г. на фабрике (она теперь официально звалась Екатеринбургской гранильной и шлифовальной фабрикой) встали во всем великолепии сначала пять, потом еще четыре вазы. К июлю 1785 г. заказ был выполнен полностью. Вазы отправлялись в караванах, а пирамиду и «урн» Кашкин велел доставить лично мастеру Патрушеву: «Дабы в случае какого-либо в дороге повреждения мог он по приезде исправить до представления Ея величеству».
Сопровождать Патрушева полагалось ученику, и выбрал он себе в помощь 24-летнего подмастерья Василия Коковина. Отец подмастерья Остафий Мартынович Коковин работал еще у Сусорова в первом наборе гранильных учеников, и фамилии суждено было стать легендарной. Прибыв в столицу, Патрушев обязывался по приказу Кашкина сразу же отправляться в Петергоф на шлифовальную фабрику: «Для примечания тамошних ремесел по художеству моему». Но, похоже, посчастливилось ему лицезреть и саму государыню. И по велению ее назад он вернулся в офицерском чине берг-гешворена.
Итак, город обратился к камню, к предметам придворной роскоши, и собственно заводские дела его отошли на второй план. Хотя державе остро понадобилась сталь.
По-прежнему основной продукцией казенных заводов оставалось полосовое железо, уходившее как полуфабрикат по столичным заказам и на экспорт в Европу. Но екатерининские войны и нараставшая нужда в стрелковом оружии и артиллерии требовали иной продукции – пушечного чугуна, листового и обручного железа, особенно же стальных брусков. Тульский оружейный завод использовал почти исключительно импортную шведскую и немецкую сталь.
В декабре 1783 г. Кашкин привез в Екатеринбург и представил заводской администрации 28-летнего профессора Ивана Филипповича Германа. И тот объявил, что намерен строить стальную фабрику – фактически первый на Урале специализированный сталековальный завод. Австриец по рождению, Бенедикт Фридрих Франц Йохан Герман, два года как поступивший на российскую службу, пока еще неважно владел русским и попросил в помощь кого-нибудь из местных горных офицеров немецкого происхождения. В то время почти все управительские должности под крылышком обер-берг-мейстера Рудольфа Мааке при Березовском и Пышминском золотопромывальных заводах занимали сыновья и уже внуки первых саксонских контрактеров. Один из них, шихтмейстер Петр Штурм, командовавший на Пышме, уже практически забыл родной язык, но тем не менее за полнедели, пока числился «спутником» Германа и пока его не заменили на среднего сына Мааке унтер-шихтмейстера Ивана Маку, успел с выгодной стороны представить профессору любимый завод в 22 верстах к северо-востоку от Екатеринбурга.
После смерти старого Мааке Березовскую экспедицию золотых производств возглавил шихтмейстер Борис Алексеевич Згибнев, подьяческий сын. На том посту в короткий срок дослужился он до коллежского советника, а своего сына Петра в чине унтер-шихтмейстера продвинул на должность управителя Пышминской золотопромывальной фабрики. Даниил Мака командовал тогда Березовской фабрикой. Отметим, что потомки старого Мааке в третьем и даже четвертом поколениях служили на Березовских промыслах по крайней мере до середины XIX века. Хотя, в отличие от предка, высоких чинов уже не занимали.
Весной 1785 г. начались перестройка Пышминской плотины и строительство при ней стальной фабрики. Герман обещал давать в год по 6 тыс. пудов стали, сколько могла давать простаивавшая тогда Екатеринбургская стальная фабрика. Прежде уже случалось, чтобы металлургический завод перепрофилировали в золотопромывальный – так вышло с Уктусским заводом тридцать лет назад, но наоборот еще не приходилось. Ради проведения того опыта Герман получил чин надворного советника и пост директора будущей фабрики. Сенат же вручил в его ведение Екатеринбургский и Каменский заводы, а непосредственно к строительству наряжены были около 200 работных людей, в основном из Екатеринбурга.
Герман резко отличался от заводских командиров старого закала – русских и немцев. Высокоорганизованный ум, душевная деликатность и редкостное качество – умение признавать свою неправоту – не могли поначалу заменить привычные здесь жесткость и требовательность, а иногда и откровенную грубость «горных людей». Заводские управители относились к нему почти с иронией, мастеровые и работные люди его попросту не воспринимали и расходились со строительства чуть только надоест. В прежние времена казалось, заводы строятся сами собой – каждый знал, что делать, едва вонзался в землю первый заступ по намеченному кольями участку. Но вот – старая система умерла, и плохо шло дело по-новому.
Вместо намеченного 1 июля 1785 г. Пышминская фабрика на 4 молота и 8 горнов пущена была в начале марта следующего года, вскоре к ним добавились еще 2 молота и 4 горна. Одновременно началось кардинальное переустройство заводского производства в Екатеринбурге (исключая монетную чеканку). В прежней якорной фабрике устанавливались 6 боевых молотов и 2 якорных горна с молотами; в стальной фабрике запускался горн к делу стали и уклада (малоуглеродистой ковкой стали). Из Каменского завода переведены были и установлены в колотушечной фабрике железорезный и железоплющильный станы к делу т.н. сортового, или мелкосортного, железа – легких для ручной расковки брусков. Здесь же возобновлял действие колотушечный молот для дела баутного (пруткового) железа. Проволочная же, слесарная, шпикарная, оконничная, котельная и инструментальная фабрики уничтожались: «Затрудняют счеты, а для казны прибыточны быть не могут». Взамен этого в бывшей шпикарной предполагалось смонтировать 6 кузничных горнов, а в проволочной устанавливался шлифовальный стан.
Давно было рассчитано, что чугун одной домны должны расковывать в полосовое железо 6 боевых молотов, и таким образом действие екатеринбургских молотов обеспечивалось чугуном каменской домны (взамен прекращали действие 5 молотов на казенных Каменском и Пышминском заводах). Якорные горны с молотами должны были обеспечивать исключительно заказы Адмиралтейства.
Местная же потребность в железной продукции неожиданно начала в какой-то мере удовлетворяться частниками. Уже при 97 дворах мастеровых людей действовали свои кузни, для которых сырьем служили обсечки фабричного полосового и баутного железа. В новое время казна смотрела на побочный доход заводских работников сквозь пальцы и, довольствуясь доходами от продажи обсечков, не требовала со «своих» десятины. Притом, в отличие от крестьянских кузниц, эти не облагались мирскими поборами. А после пожара прядильной фабрики в октябре 1782 г. казенную потребность в канатах, веревках и шнуре вообще полностью переложили на плечи подрядчиков.
…Несмотря на все преобразования, можно было убедиться: переведенный в гражданское ведомство заводской мир изменился некоторым образом сам, но в большей мере повлиял и на само то ведомство. Теперь губернским чиновникам приходилось постоянно доказывать, что они тут не лишние и разбираются во всем этом, и со временем можно было ожидать, что действительно разберутся и вернут старый порядок.
В августе 1782 г. никому не интересный начальник, или советник, Экспедиции горных дел отправился из Перми по горным заводам – прежде объезды заводов были святой и первейшей обязанностью Главного командира. Однако успел посетить лишь Екатеринбург и Невьянск и вынужден был повернуть восвояси, ревниво одернутый из Тобольска наместником Кашкиным: «Никакого дела без ведома моего начинать не долженствует… Сим предлагаю: сколь скоро советник в Екатеринбург прибудет, тотчас ему объявить, что я объезжать ему заводы никак не дозволяю. И на проезд по заводам лошадей ни под каким видом не давать, а на обратный только в город Пермь путь». Но уже в январе 1785 г. Экспедиция получила некоторую самостоятельность, и советник ее Андрей Грубер объезжал заводы без согласования с Наместничеством.
Они командовали сильно изменившимся заводским миром на пару с асессором Алексеем Глазковым. Оба начинали горную службу еще в «екатеринбуржские» времена и, похоже, первыми на Урале откуда-то узнали и уяснили по своему разумению новейшие идеи одного знаменитого шотландца, ровесника этого города: «Заводской доход с прочими доходами, в Наместничестве сбираемыми, наравне считан быть не может окроме дохода Монетного двора. Даже издержки по заводам не могут быть ежегодно одинаковы, ибо заводское хозяйство, так сказать, есть сражение с натурою, то есть с ея стихиями. И ограниченное предположение успехов есть дело невозможное, почему о заводском действии должно иметь особые счеты. И в прошлом 1786 г. предначинание к тому сделано, каковые отчеты означают баланц каждого завода – во всех частях заключающегося в каждом заводе капитала, изображают оного действие и перехождение выделываемых продуктов из ремесел в ремесла, також их качества и сорты, равно все издержки бываемые с показанием прибыли».
Это они в июне 1787 г. рассуждали на вечную тему о вкладе казенных заводов в экономику страны и выгоде от того заводского края. Получалось вот что.
Основная часть продукции железоделательного производства идет по заказам Адмиралтейства и артиллерийского ведомства по ценам 1713-1718 гг. («отчего заводская сумма несет великий ущерб»). Часть поступает на Тульский оружейный завод по себестоимости («заводская сумма також прибыли не имеет») или рассылается по российским городам с 10-процентной надбавкой. Сталь Пышминского завода идет в Питер вообще без всякой уплаты – «в диспозицию». В целом же от железной продукции казенные заводы прибылей не получают. Золото Березовских промыслов, промытое на Березовском, Пышминском и Уктусском заводах и сплавленное в штыки менее пуда весом – ежегодно до 7 пудов и более, отправляется на Петербургский монетный двор по твердой цене в 2 рубля 60 копеек за золотник («против каковой цены в прежних годах прибыли не было ж»). Еще, правда, есть произведения камнерезов шлифовальной фабрики, но и те «без всякого в деньгах обороту».
Не иначе как мысли на эту тему разбудила пришедшая в город пресса.
12 июня 1782 г. по линии недавно учрежденного Екатеринбургского почтового правления из Газетной экспедиции Петербургского почтамта в городе впервые был получен номер «Санкт-Петербургских ведомостей». Отныне с газетой в обязательном порядке надлежало знакомиться чиновникам Верхней и Нижней расправ и нижнего земского суда и в необязательном – всем прочим. Екатеринбургскую почтовую службу возглавил сын саксонского контрактера, погибшего во время Крестьянской войны, унтер-шихтмейстер Иван Иванович Рихтер. Свою контору он пытался последовательно разместить в Главном командирском доме (его занял обер-комендант Судовщиков), в офицерском доме по соседству (там поселился городничий Гринберг, а затем устроена была Комиссия военного суда) и в Генеральском, или Загородном командирском доме на Генеральской горке (его не желала уступать Экспедиция мраморной ломки). И пришлось ютиться в уступленном купеческом доме: «По немалому в отправлении почты дел в одной избе несем крайнюю тесноту».
В ноябре 84-го контор в городе прибавилось. По указу Наместнического правления учреждался дворянский судебный орган – Екатеринбургский уездный суд (в его составе уездный судья и уездный стряпчий) с дворянской опекой при нем. Также появился Екатеринбургский губернский магистрат о двух департаментах – высшая инстанция для всех горожан области.
Первым крупным делом дворянской опеки стало разбирательство по наследству умершей купчихи Степаниды Алексеевой, вдовы асессора Памфила Алексеева, а до того вдовы винного откупщика Петра Перевалова, а еще раньше тюменской дворянской дочери Клепиковой. Среди екатеринбургских купчих с властной и твердой духом, повидавшей многое и пережившей многих старухой могла сравниться лишь вдова Михаила Дмитриевича Дубровина Анна. Она держала мужнину салотопню, отошедшую от Ивана Жаркова.
Прежние заводского ведомства госпиталь, аптека и школы перешли в ведение Пермского приказа общественного призрения и разместились в каменном здании рядом с Верхней расправой. При этом управители остались на своих местах. Госпиталь, как и прежде, возглавлял штаб-лекарь Иван Дейкен. С июля 1784 г. после смерти провизора Якоба Меркера ему же недолго подчинялась аптека. После смерти Дейкена во главе госпиталя встал доктор Август Федорович Фелькнер, во главе аптеки – провизор Иван Зиберт, оба присланные от Медицинской коллегии.
Школы первоначально по-прежнему возглавлял главный межевщик, имевший теперь должность уездного землемера, Афанасий Кичигин, но в 1785 г. на смену престарелому Афанасию Ивановичу из Перми прислан был прапорщик Егор Пестерев. При нем в словесной школе впервые в Екатеринбурге началось преподавание российской истории. В следующем году прежние словесная, немецкая и знаменованная школы вернулись в горное ведомство и были преобразованы в Екатеринбургское горное училище на три класса – русский, немецкий и рисовальный. Сюда принимали исключительно сыновей казенных служителей. Действовала также городская «вольная» школа, неясного подчинения и бюджета, где азбуку и письмо преподавал отставной унтер-шихтмейстер Семен Морев.
И уже подходило время появиться главному городскому органу. Уже объявлена была Жалованная грамота городам 1785 г. Теперь надлежало выбирать от всего городского общества постоянно действующую городскую думу с шестью гласными членами – по двое от купцов, цеховых людей и мещан, и с председательствующим городским головой.
По данным на 1784 г., в Екатеринбурге жили 257 купцов и 234 мещанина. (Хотя по данным 1782 г. купцов было 372 человека). С женщинами тех и других насчитывалось 1 036 чел. Всех прочих с членами семей было: армейских и горных офицеров – 195 чел., их дворовых людей – 311 чел., унтер-шихтмейстеров и гражданских низших чиновников с учителями – 477 чел., солдат и казаков – 1 430 чел., мастеровых с работными людьми и крестьян – 897 чел., духовенства – 112 чел, вдов всех сословий с детьми – 676 чел. и еще 33 человека записаны были заводчиковыми жителями, прежде такие назывались дворниками – жили в купленных крупными заводчиками домах. Всего назывались екатеринбуржцами 9 179 человек.
26 сентября 1787 г. городской голова Петр Зырянов объявил о выборе гражданством на свое место второгильдейного купца из шарташских раскольников Меркурия Резанова. Что-то у них там случилось хитроумное, ибо всего лишь в мае Меркурий Степанович отпросился в годовой отпуск по торговым делам и передал доверенность сыну Петру, а вскоре после выборов переписался на 3 гильдию. Но дела шарташцев всегда были понятны только им самим.
Словом, Екатеринбург наравне с прочими городами получил полный набор мещанского и купеческого самоуправления и по-прежнему ничем особым от них не отличался. И уже год как отзвонил позывной колокол при полиции, шесть десятков лет будивший город к заводским работам. И перестал для той же цели ежеутренне звонить колокол на колокольне Екатерининского собора. Позывной колокол меньших размеров и не такой звонкий навешен был непосредственно при фабриках.
Екатеринбург наконец свыкся с мыслью, что город и завод не одно и то же.
