Monsieur. Depuis le départ de ma dernière lettre à Votre Excellence, nous avons eu ici de très fortes gelées pendant près de trois semaines. Le mercure était descendu dans le thermomètre au-dessous de 33 degrés, et le froid était d'autant plus sensible qu'il y avait du vent, – ce qui arrive rarement avec les fortes gelées. Hier le thermomètre était à 0, et cette variation est plus pénible à supporter qu'un froid continu, mais modéré. Quand il n'est qu'à 20 degrés, nous le supportons assez bien, mais en augmentant il devient désagréable.
La mort des deux négociants russes, que Votre Excellence avait bien voulu m'annoncer dans votre dernière lettre, est vraiment une perte. Osérow était, je crois, le seul ou presque le seul parmi les négociants russes, qui faisait le commerce étranger en grand et qui avait une maison en Suède. Ses héritiers ne le continueront certainement pas. Si son fils avait vécu, cela serait différent.
La chasse de l'écureuil a été très peu abondante cet automne; cela l'a fait hausser de prix. Ilimsk, qui autrefois en livrait près de 30 000, n'en a pas livré cette fois pas même 5000. On le vend ici 110 roubles le mille, et le prix est de 106 à Irkoutsk. Ce sont des spéculateurs qui l'achètent ici si cher; les plus modérés le payent 100 roubles le mille. Quand je suis arrivé ici, on le vendait à 75 et 80 r. le mille; mais les chasses de l'année 1791 avaient été abondantes. Je me confirme de plus en plus dans l'idée que le commerce de Kiachta ne fait hausser le prix de certaines marchandises qu'occasionnellement, et cela pourrait aussi venir à l'appui du paradoxe que j'ai avancé dans une de mes lettres à Votre Excellence au sujet du commerce avec les Chinois. J'en avais promis l'explication, et il y a plus de six mois que ma lettre est déjà écrite; mais comme elle a excédé de beaucoup les bornes d'une lettre ordinaire, j'ai cru ne devoir pas vous incommoder par un tas de détails et de minuties et qui, pourtant souvent peut-être à faux, ne pourraient qu'être fastidieux. Toutefois, pour remplir mon engagement, quoique tard et bien tard à la vérité, je joins ici le résumé de ma longue et ennuyante lettre, trop heureux, si Votre Excellence y daignerez jetter les yeux.
Permettez-moi de faire ici une réflexion sur le commerce avec les Chinois. De tout ce que j'en ai ouï-dire (mon assertion, n'étant fondée que sur des ouï-dire, peut être tout à fait fausse, et je ne la garantis pas) il semble que ce commerce devrait être réformé à certains égards. Non seulement la bonne foi et la probité ne sont point les bases des transactions entre les marchands russes et chinois, mais les uns comme les autres font tout au monde, à qui trompera mieux; et quand le coup a réussi, le trompeur rit de la simplicité du trompé, et le trompé appelle bonheur adresse coupable du trompeur! Ce qu'il y a de bon, c'est qu'on ne le prend pas au sérieux, et cela n'occasionne pas des procès. On prétend que les Chinois sont toujours de mauvaise foi, mais il me semble que c'est une contradiction de penser qu'on puisse être autorisé par les lois de tromper son homme dans quelque pays que cela soit. On a cru autrefois que les Lacédemoniens étaient voleurs par principe, mais on en est revenu. Ne pourrait-on pas donner l'exemple d'une probité mercantile aux Chinois? Et l'acte serait certainement beau, sinon aux yeux de la politique, du moins aux yeux de la raison et de la vertu. Un braque sur des marchandises, qui se vendent en ballots ou paquets, ne serait-il pas un acheminement à la bonne foi? Cela produirait des réclamations et surtout de la part des Sibériens, – mais qui ne connaît la foi Punique!
Il existe dans ce commerce une coutume, si non une loi, qui assujettit à l'estimation toutes les marchandises, qui doivent être livrées aux Chinois, et l'infraction de cette loi ou coutume entraîne après soi des amendes pécuniares et quelquefois l'exclusion. On voit au premier coup d'œil que pour des négociants d'un pays, où le commerce (du moins intérieur) n'a que peu d'entraves ou des indirectes, on voit, dis-je, qu'un tel règlement est une gêne bien grande, et que par conséquent l'on s'y soustrait quand on le peut; ce qu'on dit avoir été pratiqué au renouvellement du commerce par les meilleurs négociants. L'origine de ce règlement est une espèce de représaille envers la règle des Chinois, qui ont pour toutes leurs marchandises un prix fixe; la jalousie des commerçants russes y concourt aussi comme cause secondaire. Mais, peut-être je me trompe, mais quel inconvénient de donner pleine liberté de vendre sa marchandise au prix que l'on veut? Que sait-on, si cela ne porterait pas même les Chinois à changer ou abolir leur taxe; quoiqu'à la vérité un changement de simple coutume serait à la Chine une chose extraordinaire.
Votre Excellence me demande dans une de vos lettres quelle est la population d'Uimsk. Il y a 45 maisons dans tout Ilimsk, et celle que j'habite fait la 46-e et qui avec l'église et la maison de ville font le milieu du hameau; elles sont dans l'emplacement de l'ancien fort ou ostrog dont il ne reste que quelques tours, qui menacent ruine. Outre ces 45 maisons il y a environ encore 15 de vides et inhabitées, 3 sur le bord opposé de la rivière, à une distance d'environ d'un 1/4 de verste d'Uimsk, et 6 dans le vieux ostrog, qui est distant de l'endroit où nous sommes d'environ une verste. La population consiste en bourgeois, cosaques et paysans et ne surpasse pas 250 âmes des deux sexes. Les bourgeois ont à la tête une ратуша, qui consiste en un bourg-maître assisté d'un ancien ou староста. Les cosaques ont un sotnik pour chef et les paysans dépendent de la волостная изба, qui est à 200 verstes d'ici vers la source de l'Ilim. Il y a outre cela ici un marchand, qui est l'employé de la chambre des finances pour le brandevin dont il y a ici un dépôt annuel environ de 1000 vedros, qui se vendent le long de l'Ilim sur une distance d'environ 400 à 500 verstes, à une population de plus de 4000 âmes des deux sexes.
Permettez-moi que j'aie l'honneur de féliciter Votre Excellence avec l'année qui va commencer et qui sera commencée quand cette lettre vous sera parvenue. Ce n'est point un compliment de convention: c'est le sentiment d'une âme sensible et reconnaissante. Puissiez-vous vivre heureux et en bonne santé! Ce sont, je crois, les principes de toutes les félicités humaines. Puissé-je vous voir un jour; car je me croirais malheureux de mourir sans avoir vu celui, qui m'a fait vivre. Ma sœur souhaite aussi la bonne année à Votre Excellence, et comme elle est un fidèle écho de mes sentiments, sa félicitation ne peut différer de la mienne.
J'ose faire à Votre Excellence une prière un peu impudente: c'est de vouloir bien avec une occasion favorable me faire parvenir quelques semences de melon. A l'aide des couches vitrées de слюда, comme j'en ai dans mon potager, je crois que je pourrai en faire venir.
Il est temps de finir ma longue kyrielle; une finale accoutumée, après qu'on a bien ennuyé, est une mauvaise excuse, et l'on est en droit de dire à l'écrivain qui ne termine pas: hé! que ne fin's-tu au plus vite par votre... ennuyant serviteur. Ajoutez-y seulement, que vous écrire est un des heureux moments de ma vie.
Милостивый государь.
Со времени отправления моего последнего письма вашему сиятельству у нас здесь около трех недель стояли весьма сильные морозы. Ртуть в термометре опустилась ниже 33 градусов, и стужа была тем ощутительнее, что дули ветры, а это редко бывает при сильных морозах. Вчера градусник стоял на нуле; а такую перемену переносить еще труднее, чем длительный, но умеренный мороз. Мороз до 20 градусов мы переносим довольно легко, но более сильный становится неприятным.
Смерть двух русских купцов, о чем ваше сиятельство соблаговолили уведомить меня в последнем письме, поистине большая утрата. Озеров, я полагаю, был единственным или почти единственным среди русских купцов, который вел крупную торговлю с иноземными странами и имел торговый дом в Швеции. Конечно, наследники не будут продолжать его дел. Будь сын его жив, всё было бы по-другому.
Беличий промысел этой осенью был весьма скудный, поэтому цена на белку повысилась. Илимск, когда-то поставлявший 30 000 шкурок, на этот раз не дал и 5000. Здесь белку Продают по 110 рублей за тысячу, а в Иркутске цена – 106 рублей. По такой дорогой цене белку здесь покупают скупщики, и даже самые осторожные из них платят по 100 рублей за тысячу. Когда я приехал сюда, ее продавали по 75-80 рублей за тысячу, зато и добыча в 1791 г. была богатой.
Я всё более и более укрепляюсь во мнении, что кяхтинский торг поднимает цену на некоторые товары только случайно, и это могло бы также явиться подтверждением моего суждения, противного общепринятому, которое я высказал в одном из писем к вашему сиятельству по поводу торговли с китайцами. Я обещал прислать пояснение, и вот уже более полугода, как письмо мною написано; но, поскольку оно значительно превосходит размеры обычного письма, я полагал, что не должен затруднять ваше внимание кучей подробностей и мелочей, которые, приводя меня довольно часто, может быть, и к ложным заключениям, не могут не нагонять скуку. Тем не менее, желая выполнить свое обязательство, пусть с опозданием – и даже с большим! – я прилагаю к сему краткое содержание моего длинного и скучного письма и буду премного счастлив, если ваше сиятельстве удостоите его взглядом.
Позвольте мне высказать здесь соображения о торговле с китайцами. Из всего, что я слышал (мое утверждение основано только на слухах, возможно и совершенно превратных, и за него я не ручаюсь), можно вывести, что способы этой торговли должны быть в некоторых отношениях преобразованы. Доверие и честность не только не лежат в основе сделок между русскими и китайскими купцами, но как те, так и другие делают всё на свете, чтобы лучше обмануть друг друга; и когда обман удается, обманщик потешается простотой обманутого, а обманутый называет счастьем преступную ловкость обманщика. Хорошо одно, никто этого в строку не ставит, и это не приводит к тяжбам.
Говорят, что китайцы всегда недобросовестны, но мне кажется, что мнение, будто торговый обман позволителен в какой бы то ни было стране, заключает в себе противоречие. Когда-то считали, что лакедемоняне были ворами по убеждению; затем от этого отказались. А нельзя ли подать китайцам пример торговой честности? Это было бы, несомненно, превосходно, если и не с политической точки зрения, то, по крайней мере, с точки зрения разума и добродетели. Не явится ли средством к достижению доверия сортовое клеймение товаров, продаваемых в тюках или связках. Это вызовет нарекания, в особенности, со стороны сибиряков, – но кто же не знает их коварства!
На этом торге существует если не закон, то обычай, в силу которого все товары, продаваемые китайцам, подлежат оценке, и нарушение этого закона или обычая влечет за собою денежные штрафы, а иногда и недопущение к заключению сделок. Заметно с первого взгляда, что в стране, где торговле (по крайней мере, внутренней) не чинится помех или эти помехи являются косвенными, заметно, повторяю, что для купцов такое правило весьма стеснительно, и, следовательно, его стараются обойти, когда только это возможно, что, говорят, и бывало с первейшими купцами при возобновлении торга. Это правило возникло как бы в отместку за правило китайцев самим назначать твердые цены на все их товары; зависть русских купцов также в какой-то мере способствует этому, но является уже причиной второстепенной. Возможно, я и ошибаюсь, но какое же неудобство может быть в том, чтобы предоставить полную свободу продавать свои товары по желаемой цене. Кто знает, не заставит ли это тех же китайцев переменить или вовсе отменить их твердые цены; хотя, по правде говоря, изменение простого обычая уже было бы для китайцев чем-то необыкновенным.
Ваше сиятельство спрашиваете меня в одном из писем, каково население Илимска. Во всем Илимске 45 домов, а тот, в котором я живу, 46-й и вместе с церковью и городской ратушей стоит посредине поселка. Дома расположены на месте старой крепости, или острога, от которого осталось только несколько башен, угрожающих падением. Кроме этих 45 домов, есть еще домов 15 пустых и необитаемых, из коих три на противоположном берегу реки, примерно, в четверти версты от Илимска, и шесть в старом остроге, в версте от нас. Население состоит из мещан, казаков и крестьян и не превышает 250 душ обоего пола. Делами мещан ведает ратуша, состоящая из бургомистра и его помощника – старосты. У казаков начальником сотник, а крестьяне подчиняются волостной избе, находящейся в 200 верстах отсюда к верховью Илима. Кроме того, здесь есть один купец, служащий казенной палаты по части хлебного вина, которого здесь на складе в год бывает до 1000 ведер, идущих в продажу вдоль по Илиму на 400-500 верст для населения свыше 4000 душ обоего пола.
Позвольте мне иметь честь поздравить ваше сиятельство с новым годом, который наступает и уже наступит, когда это письмо дойдет до вас. Это приветствие – отнюдь не простая учтивость, но движение души чувствительной и благодарной. Да пребудете вы в счастии и в добром здравии! Я думаю, что это основа всех человеческих благ. Если бы только мне пришлось снова увидеть вас! Я почитал бы для себя несчастьем умереть, не повидав того, кто сохранил мне жизнь. Сестра моя тоже шлет вашему сиятельству новогодние поздравления, и, поскольку она является верным эхом моих чувств, ее пожелания не могут отличаться от моих.
Я осмеливаюсь обратиться к вашему сиятельству с довольно бессовестной просьбой: не соизволите ли прислать мне с благоприятной оказией каких-нибудь семян дыни. Я думаю, мне удастся вырастить их в парниках со слюдяными рамами, какие имеются в моем огороде. Пора закончить мою скучную литанию; обычно принятое заключение письма, когда уже порядком надоел, плохое оправдание, и каждый вправе сказать пишущему – эй, что же ты не кончишь как можно скорее словами: ваш... надоедливый слуга. Добавьте только к этому, что писать вам – наисчастливейшие минуты моей жизни.
